Неточные совпадения
— Так нельзя жить! Это мученье! Я страдаю, ты страдаешь. За что? — сказала она, когда они
добрались наконец
до уединенной лавочки на
углу липовой аллеи.
Она осветила кроме моря еще озеро воды на палубе, толпу народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку. Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу;
добрался кое-как
до дверей своей каюты и там, ухватясь за кнехт, чтоб не бросило куда-нибудь в
угол, пожалуй на пушку, остановился посмотреть хваленый шторм. Молния как молния, только без грома, или его за ветром не слыхать. Луны не было.
Я
добрался наконец
до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Что же я увидел? на отмели, острым
углом вдавшейся в берег, не глубже двух вершков, большая стая порядочных окуней ловила мелкую рыбу, которая от неизбежной погибели выскакивала даже на сухой берег; окуни так жадно преследовали свою добычу, что сами попадались на такую мель, с которой уже прыжками
добирались до воды поглубже: я даже поймал трех из них руками.
Я остановился ночевать на постоялом дворе. Прежде чем ложиться спать, я взял свечу и посмотрел
углы кровати и стен, и когда увидал, что во всех
углах были клопы, стал придумывать, как бы устроиться на ночь так, чтобы клопы не
добрались до меня.
Посредине комнаты стоял письменный стол, покрытый клеенкой. Медвежонок по ножке стола
добрался до клеенки, ухватил ее зубами, уперся лапами в ножку и принялся тащить что было мочи. Тащил, тащил, пока не стащил всю клеенку, вместе с ней — лампу, две чернильницы, графин с водой и вообще все, что было разложено на столе. В результате — разбитая лампа, разбитый графин, разлитые по полу чернила, а виновник всего скандала забрался в самый дальний
угол; оттуда сверкали только одни глаза, как два уголька.
Добравшись до темного
угла, где висел колокол, Тася (так как белая фигура была она) вскарабкалась на подзеркальник трюмо, стоявшего в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу.
— Надежда-государь! — сказал он. — Ты доискивался головы моей, снеси ее с плеч, — вот она. Я — Чурчила, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь, мои удальцы уже готовы сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память сынам Новгорода. Весть о смерти моей, как огонь, по пятам
доберется до них, и вспыхнет весь город
до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех
углов. Суди же меня за все, а если простишь, — я слуга тебе верный
до смерти!
— Надежда-государь! — сказал он. — Ты доискивался головы моей, снеси ее с плеч, — вот она. Я — Чурчило, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь, мои удальцы уже готовы сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память сынам Новгорода. Весть о смерти моей, как огонь, по пятам
доберется до них, и вспыхнет весь город
до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех
углов. Суди же меня за все, а если простишь, — я слуга тебе верный
до смерти!